Казахстанский беллетрист получил известную литературную награду, но дурная традиция славить успех соотечественника как общегосударственное достижение в данном случае будет особенно неуместна.

Чёрная книга казахстанских рекордов пополнилась новым достижением. 21 апреля оргкомитет «Русской премии» огласил список победителей за 2016 год. Специальный приз в номинации с дислексивным названием «За вклад в развитие и сбережение традиций русской культуры за пределами Российской Федерации» достался гражданину РК и широко известному в узких кругах литературному активисту Михаилу Земскову. Высокий ареопаг пришёл к выводу, что созданная им «Открытая литературная школа Алматы» [ОЛША] соответствует конкурсным критериям.

«Русская премия» существует 11 лет и вручается русскоязычным писателям, проживающим за российской границей. Казахстанцы становились её лауреатами пять раз и трижды это были авторы, несостоятельность которых имела прямо-таки вызывающий характер. В первую чемпионскую тройку в 2005 году попал Земсков со сборником графоманских сочинений «Алма-атинские истории». Через пять лет в олимпийцы был произведён его друг и соратник по активизму Юрий Серебрянский, под видом короткой повести презентовавший россыпь слабо связанных между собой лытдыбровских заметок о работе, путешествиях и алкогольных посиделках. В 2014 он стал лауреатом повторно, но уже как гражданин Польши. Изменилась прописка, но не качество прозы – повесть «Пражаки» походила уже вовсе на верлибры декадентствующего отрока.

В 2013 премию получил Илья Одегов, чья профнепригодность носит такой же карикатурный характер, а вот градус самовлюбленности будет, пожалуй, выше, чем у его любезных компаньонов вместе взятых.

Подобно тому, как экономическая интеграция привела к деградации казахстанского реального сектора, аналогичным образом работа кремлевского PR-департамента оказала отечественной арт-сфере весьма сомнительную услугу. Награждая книги евразайцев из союзного сопределья, жюри руководствовалось не эстетическими критериями, а нормами гумилевской политкорректности, одновременно дискредитируя премию и безмерно преумножая ЧСВ откровенных бракоделов.

Господин Земсков настолько уверовал в собственную компетентность, что решил обучать искусству изящной словесности пробующих перо сограждан. «Многим вещам я сам целенаправленно учился», — пояснил он в интервью, — «как выстраивать сюжет, как выстраивать композицию, как потом работать с текстом, как его редактировать».

Удивительной силы признание, поскольку любой мало-мальски начитанный человек, рискнувший ознакомиться с опусами премированного пестуна, быстро поймёт, что ни одним из этих навыков великодушный сэнсэй не владеет от слова абсолютно.

Примитивный словарный запас, колченогий синтаксис, невнятная пунктуация, полное неумение рассказывать историю и совершенно дикие представления о жизни, да и отсутствие какого-либо к ней интереса.

Возьмём для примера роман «Когда «Мерло» теряет вкус» – напечатанный алматинским издательством «СаГа» в 2013 году и в наибольшей степени раскрученный лояльной медиа-тусовкой.

На первых же страницах читатель, — который наивно купился на базарный слоган «Читай казахстанское», — узнаёт, что джентльмен, преподающий другим культуру письменной речи, лишен даже элементарного чувства таковой. «Алиби-то есть»? – спрашивает главгероя таксист, узнав, что у того амурный соперник угодил в больницу после ДТП.

Даже если закрыть глаза на невероятную шизофреничность вопроса [алматинские бомбилы, конечно, большие эксцентрики, но не персонажи «Твин Пикса»] – как можно сочинить подобную фразу, произнести вслух и всё-таки оставить на бумаге, ещё и повторив в качестве ударной эпифоры?

По сюжету, бывший алматинец Егор, — заделавшийся модным московским художником, — получает телеграмму от тяжело захворавшей матери и спешно отправляется на родину [телефонная связь в родительской квартире отключена, а мобильником персонажи пользуются только с разрешения автора]. По приезде выясняется, что маман в отличном состоянии, собирается замуж за мутного типа и никаких телеграмм не отправляла. Протагонист остаётся погостить ещё немного, встречает старого друга, заводит новых и всё заверте… Земсков пытается рассказать историю почти детективную, но мотив «преступления» [фейковая депеша] до крайности нелеп, его раскрытие смехотворно, а концовка написана вообще от балды. Высосанный из пальца сюжет вязнет в бессмысленных эпизодах, бредовых размышлениях и корявых диалогах. Текст напоминает залитое дождем поле, в котором чавкает и спотыкается на каждом шагу сам автор, не в силах порой описать простейшее действие, зрелище или явление.

«Понаблюдал за фигуристами, тренирующимися на катке. Шести-семилетние дети катались вместе с двенадцати-тринадцатилетними. При этом малыши иногда показывали лучшее умение и исполняли более сложные фигуры, чем их старшие товарищи».

Это вообще что? Верно: фрагмент сочиненный хранителем традиций русской культуры и преподавателем литературного мастерства.

Начало главы:

«После приятной прогулки мы с Наташей оказались около величественного здания оперы и балета» [Нет, это аккуратно, помогая себе языком, выводила всё же старательная посредственность из 7 «В»].

Далее:

«Стиль этот характерен для всех среднеазиатских республик, и подобные здания (иногда похожие, как близнецы-братья), построенные обычно в 30-50-х годах ХХ-го века, можно встретить и в Душанбе, и в Бишкеке, и в Алматы, и в Самарканде. Театр был окружён небольшим узорчатым сквером с фонтанами».

Или алконавт-поденщик, что составляет тексты для государственных телеканалов.

Временами кажется, что Земсков панически боится говорить своим языком и способен изъясняться только газетными штампами самого низкого пошиба.

«Первым делом я нажал тугую кнопку на исправленном магнитофоне. «Белый снег, серый лёд на потрескавшейся земле…» – неповторимый, немного скрипучий, [зачем запятая?] голос Виктора Цоя. Песни, которые никогда не постареют…»

Песни, пожалуй, и впрямь не постареют, а вот подобные перлы стыдно было отпускать ещё лет 30 назад. Многоточие, кстати, авторское. Как и все немощные сочинители, не уверенные в силе своих слов, лауреат пытается передать эмоции через пунктуацию. Не злоупотреблять восклицательными знаками, — особенно в сочетании с вопросом, — ума ещё хватает [лауреат все-таки], а вот многоточие зияет на каждой второй странице и всякий раз выглядит размашистой росписью автора в собственном поражении.

Но главный костыль любого бедолаги, страдающего литературным какогенезом – это, конечно, наречия. И Земсков хватается за них всякий раз, когда ступает в область, где острее всего осознаёт свою отчаянную беспомощность перед стихией бытия – в диалогах.

«- А как иначе? — пренебрежительно отмахнулся он».

«- Хочу в Москву… — мечтательно проговорила она».

«- Ну не знаю… — неуверенно улыбнулся Евгений Иванович».

«- «Приемлемая»… — с усмешкой передразнил Алексей».

«- Сын Ирины?! – вдруг восторженно воскликнул Кайрат».

«- А к тебе можно будет ездить? – почти испуганно спросила Катя».

«- Ты врешь… — расстроилась она».

На протяжении всего тоскливого повествования персонажи не могут сказать двух слов без того чтобы усмехнуться, рассмеяться, улыбнуться, хихикнуть, вздохнуть, разочарованно или задумчиво протянуть. Всё с извиняющимся тоном, виноватой улыбкой, самодовольно, простодушно, неуверенно, с наигранным возмущением, напускным беспокойством или «равнодушным выражением лица», да ещё и «уважительно пожимая руку».

Оно, конечно, учитель писательского ремесла не обязан быть великим мастером слова, но вычищение сорняков-предикатов с диалоговых грядок – это азы. Совет, которым делятся все литературные звёзды, превратившие его в хорошую догму, повторяемую в любом специализированном пособии.

Чему же учит г-н Земсков тех, кого приручил? Аналогии с многочисленными бизнес-коучерами, не создавшими ни одного работающего предприятия, напрашиваются сами собой.

[Нет, стоимость обучения в ОЛША символическая, так что и капитал компания лауреатов, — Серебрянский, Одегов и ещё несколько безвестных хранителей тоже там преподают, — рубит сугубо символический. Людям безответно влюбленным в искусство такая валюта гораздо ценнее презренного злата]

Гораздо больше интересует вопрос о мотивах, которые двигали членами жюри. Как могли маститые критики, писатели и главреды «толстяков» увидеть в косноязычных записках Михаила Земскова литературу? Быть может, они закрыли глаза на язык, слог, стиль и нарративную кашу в обмен на некую правду жизни, честное и неожиданное описание реалий бывшей союзной республики?

Но и этого в книгах казахстанского сберегателя русской культуры найти нельзя.

В граненом стакане с прокисшим «Мерло» подобно сигаретным бычкам плавают названия нескольких южно-столичных достопримечательностей – иначе и догадаться было нельзя, что дело происходит в богохранимой Казахии. На двухстах страницах, среди кучи второстепенных героев, встречается несколько азиатских имен в пустяковых микро-эпизодах. Аж на четырёх страницах задерживается казах, который при встрече с незнакомым московским художником впадаёт в эйфорию схожую с реакцией папуаса при виде первого белого колонизатора. Тут и назойливое восточное гостеприимство с обильно накрытым дастарханом, и фриковатая задушевность с троекратными лобзаньями и рассказами про папу-маму, и болтливая туземная суетливость – в литературе староамериканского юга так изображались индейцы и чернокожие.

В первом земсковом романе «Перигей» действие происходит в России [близкое тоталитарное будущее, возрождение железного занавеса, вот это всё] и Казахстан там лишь мимоходом упоминается. В романе «Сектант», — хилом закосе под оккультный триллер дэнбрауновского розлива, — действие происходит в Фатерлянде, но показан он глазами московских шизотериков, путешествующих по региону в поисках магического артефакта. Азиатская реальность видится им территорией экзотической чернухи и консервативного мистицизма – как видимо и самому автору.

Последняя его вещь, опубликованная «Дружбой народов» в 2015 году повесть «Слабоумие» в этом отношении носит характер какой-то самопародии. Это не фантастика [лишь унылая и топорно написанная мелодрама], но место действия – выдуманная страна, похожая на продукт евразийской интеграции. В безыменном городе протекает бурная политическая жизнь с массовыми протестами в таких универсальных постсоветских локациях как Старая площадь, Ботанический бульвар и памятник Пушкину. Идёт предвыборная кампания за кресло градоначальника – фамилия действующего мэра Беркеев, а его конкурента от оппозиции зовут Марат Сапиев. Впрочем, больше никакой азиатчины и конкретики в тексте нет. Только натужные треволнения героя, в котором легко угадывается сам писатель – автор нескольких никому ненужных книг, работающий над романом о «событиях в Кызыл-Таше» [намек то ли на Кызылагашское наводнение, либо на Жанаозен показался ему, наверное, героической крамолой].

Образ беспокойной пассии он напрямую списал с экзальтированной алматинской арт-деятельницы, чем несказанно её огорчил. Театральная художница увидела в этом вероломное покушение на приватность, хотя сочинение Земскова, — как и все предыдущие, — нашим добрым согражданам глубоко неинтересно. Вымученные аллюзии и парочка казахских фамилий это явно не то, чем можно подкупить читающую публику и уж точно не тот набор, которым приобщают к словесности широкие народные слои.

Странно, что этого не понимают российские литературные гранды, сватающие нам в качестве «русской культуры» несъедобную смесь из воинствующей бесталанности и латентного шовинизма.